Эта книжка вышла первым изданием ещё в 1986 году в издательстве «Детская литература» и с тех пор переиздавалась пять раз. Особенно Натан Эйдельман был популярен в 80-х годах, хотя первая его книга «Герценовский «Колокол» вышла в 1963-м. Занимался он в главным образом декабристами, Герценом, откуда естественен переход в XVIII век. Более подходящим названием для небольшой, но весьма плотной по содержанию книжки «Твой восемнадцатый век» было бы всё-таки «Мой восемнадцатый век».
Прежде всего это касается выбора персонажей и тем. Эта выборность вовсе не есть недостаток и является неизбежной: ведь речь идёт о целом веке и притом совершенно уникальном не только для России. Выдающийся итальянский историк Франко Вентури посвятил этому веку монументальное исследование в пяти томах «Settecento riformatore», определив его — в самом широком смысле — как век преобразований и реформ. В этом смысле русский XVIII век вполне вписывается в европейский контекст, хотя, разумеется, со своими собственными чертами.
В книжке Эйдельма, хотя и посвященной веку XVIII, проглядывает политическая актуальность нашего времени: близится к концу ХХ век… От нас он отстоит вроде бы совсем недалеко, но сделался столь же далеким и почти нереальным, как русско-турецкие войны, а посему разгадывать скрытые за текстом размышления Эйдельмана о «случайностях» и «совпадениях», в которых проглядывают «пути истории», возможные или необходимые, мы не будем. Обратимся непосредственно к тексту, вернее, к тем его сторонам, которые представляют интерес без всякого отношения к «актуальности», тем более, что автор умел очень даже ярко изображать особо драматические эпизоды политической борьбы, которые вырастают у него в человеческую трагедию, всегда захватывающую воображение, когда бы она не происходила — во времена Калигулы или Ричарда Третьего.
Вот перед нами является Петр III. О его детстве, воспитании, умственных и прочих качествах почти ничего не говорится — всё внимание сосредотачивается на последних его днях, вернее, немногих моментах этих дней, заставляющих содрогаться и живо представлять этого молодого человека, оказавшегося на русском престоле по воле судьбы или по воле властной его тетушки Елизаветы Петровны, но явно не по своей:
«увидеть подлинник и прочесть его в “типографском виде” — вещи очень разные!
В самом деле — вот три записочки Петра III своей супруге. Последние дни июня 1762 года Петербург захвачен сторонниками царицы, положение Петра безнадежное, он пал духом и, собственно говоря, молит о пощаде: возможно, пишет, положив лист бумаги на какой-нибудь барабан, — и подписывает унизительным “votre Humble valet” (ваш преданный лакей) вместо “serviteur” (слуга).
“Её величество может быть уверена, что я не буду ни помышлять, ни делать что-либо против ее особы и ее правления” (по-французски).
По-русски: “Я ещо прошу, Ваша воля изполная во всем, отпустить меня в чужеи краи”.
Круглый, детский, старательный почерк, малограмотный лепет о пощаде — видеть все это страшно и жалко. Ни одна из просьб побежденного уважена не будет. Екатерина и её люди знают закон власти: униженный, раздавленный Петр III, если его отпустить в Европу, чего доброго, вернется с армией, найдет сторонников в России — он все же внук Петра Великого, а кто такая Екатерина — мелкая немецкая принцесса, восставшая против законного супруга!»
Этот отрывок очень хорошо характеризует стиль Эйдельмана: страстный и небеспристрастный, но как раз благодаря этому ухватывающий детали, дающие картину много более конкретную и живую, чем педантические исторические описания. Закон власти составляет, так сказать, нерв всей книжки. Об этом законе, собственно, ведёт речь этот восемнадцатый век, взятый главным образом со стороны политической истории. Оставляем в стороне вопрос о важности этой стороны. Он давно потерял для нас актуальность, которую имел для Эдельмана, бывшего свидетелем, хоть издалека, самых безобразных и чудовищных форм, которые приняла эта борьба, когда гибли не только непосредственные участники, как в старые добрые времена, а несчётное множество людей, ко власти отношения никакого не имевших.
И в самом деле: Елизавета Петровна отстраняет от власти годовалого Иоанна Антоновича, своего внучатого племянника; Екатерина свергает с трона своего мужа Петра Федоровича, племянника Елизаветы Петровны, — дела семейные, в которые посторонние не посвящались. Счастливые времена, скажем мы в противоречие с Эйдельманом, ставившего в вину этим отчаянным искателям власти и фортуны, мужского или женского пола, что не интересовались они «народным» мнением, не обращали никакого внимания на эту абстракцию, называемую «народом», которую, кстати, оставил нам в наследство всë тот же XVIII век.
Оставил он, впрочем, не только это, не только дворцовые перевороты, не только наряды Елизаветы или эротические безумства Екатерины, не только массонские сообщества и прочие курьëзы, которые составляют больше его анекдотическую историю, чем политическую, всегда одну и ту же во все времена. Но что же в таком случае оставил восемнадцатый век? Лучшим résumé этого странного века может служить пушкинское послание «К вельможе», которое Эйдельман даже не вспоминает, хотя начинает и заключает (в прологе и эпилоге) свои зарисовки рождением будущего гениального поэта, как будто бы у этого проклятого, по словам Радищева, «осьмнадцатого столетия», не было другой цели, как произвести этого поэта и декабристов. Его восемнадцатый век имел совсем другую цель, если вообще имел её:
Ты понял жизни цель: счастливый человек,
Для жизни ты живешь. Свой долгий ясный век…
Этим ясным веком и был XVIII век, хотя в нём было много тайн, но даже тайны в нём были ясные, как и окончание долгого века екатерининского вельможи:
Один всë тот же ты. Ступив за твой порог,
Я вдруг переношусь во дни Екатерины.
Книгохранилище, кумиры, и картины,
И стройные сады свидетельствуют мне,
Что благосклонствуешь ты музам в тишине,
Что ими в праздности ты дышишь благородной.
Я слушаю тебя: твой разговор свободный
Исполнен юности. Влиянье красоты
Ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты
И блеск Алябьевой и прелесть Гончаровой.
Беспечно окружась Корреджием, Кановой,
Ты, не участвуя в волнениях мирских,
Порой насмешливо в окно глядишь на них
И видишь оборот во всем кругообразный.
Здесь, если мы непременно желаем знать, что осталось от XVIII века, содержится ответ: музы и нега, очищенные от кругообразного вихря дел.
Оставьте первый комментарий