Даниэль Орлов

В этом номере о своих «самых главных книгах до 30» вспоминает и размышляет известный санкт-петербургский прозаик Даниэль Орлов.

К пятидесяти годам я наконец нашёл силы себе признаться, что всегда любил не эстетскую «Чёрную курицу» или дидактический «Городок в табакерке», а «Маленьких дикарей» Сетон-Томпсона и «Мой дедушка — памятник» Василия Аксёнова. А вообще в школе я девять раз смаковал терпкое полусладкое вино «Жизни двенадцати цезарей» Светония, а в девятом классе умудрился за сутки прочесть в фотокопии «И возвращается ветер…» Владимира Буковского. Мне это потом помогло в жизни. К двадцати семи я знал из «зарубежки» всё или почти всё, что прилично русскому человеку, чтобы не прослыть невеждой в кругу ленинградских пьяниц.

Кстати, пока я читал «Пейзаж, нарисованный чаем» Милорада Павича, Штаты бомбили Белград. Я им это никогда не прощу. Никогда. Так что я антиамериканец со стажем. Это, правда, не отменяет мою любовь к Фолкнеру, Папе Хэму и всякой шпане вроде Керуака, Миллера и Буковски. Я могу писать как они, но жить как они уже не получится, а значит, правды и электричества в такой писанине не окажется. Мир изменился, стал глупее.

Без преувеличения скажу, что в семидесятых-восьмидесятых добрая половина геологов шли в профессию, начитавшись «Территорию» Олега Куваева. Это было написано про настоящих людей, как и «Три минуты молчания» Георгия Владимова. Счастье прочесть это молодым человеком! Одна такая книга заменит и внушение в детской комнате милиции, и отцовский подзатыльник.

Где-то в экспедиции на Полярном Урале оцарапала меня золотой чешуёй «Царь-рыба» Астафьева, и много лет спустя обожгло его же жестокое и честное «Прокляты и убиты». До сих пор не могу себе простить, что не поехал к нему в Овсянку, когда была возможность. Откровением стало «Луковое поле» Анатолия Кима, книга, инициирующая читателя, делающая его причастным неизъяснимому, тому, что стоит за историей, рассказанной автором, за самим автором и даже, пожалуй, за литературой. Как-то я сказал про то Анатолию Андреевичу, когда поднимал рюмку в его честь в Ясной поляне. Он хитро улыбнулся.

И конечно же, «Пегий пёс, бегущий краем моря» Чингиза Айтматова, хрустальной чистоты текст о жизни и смерти. Когда я совсем вырос, то заново прочёл «Тихий Дон», «Войну и мир» и «Братьев Карамазовых». Так мне, наверное, не написать, как бы ни пыжился.

Забавно, что некоторые книги, как мостки, развалились под моим читательским весом. «Улисса» я так и не смог осилить. У меня «не пошёл» Фаулз, я сам сбежал от выспренней бредятины «Атлант расправил плечи» Айн Рэнд. Меня кривило от натурализма Мамлеева и вымученного юмора Войновича. Я засыпал над «Красным колесом» Солженицына, скучал от дотошности Зюскинда и многомудрия Сигизмунда Кржижановского. Проза последнего пахнет как тщательно загримированный трёхнедельный труп перед укладкой в гроб.

Что касается романов ровесников, лучше промолчу. Мне с этими людьми ещё пить в одних компаниях, могут и отравить: народ злопамятный.